Историческая справка из Википедии:
«В 1887 г. на Кавказе была введена всеобщая воинская повинность. В знак протеста по местам расселения духоборов прокатились волнения. В 1895 г. нескольких тысяч духоборов в Елизаветопольской и Тифлисской губерниях и в Карсской области по совету Петра Веригина заявили властям о своём полном отказе от военной службы. В ночь с 28 на 29 июня они снесли в кучу все имевшееся у них оружие, облили его керосином и под пение псалмов сожгли. На подавление волнений в селах Тифлисской губернии правительство выслало казаков, и после экзекуции двести человек были посажены в тюрьму. Семьи зачинщиков, числом до четырёхсот, разосланы по деревням Тифлисской губернии, по две-три семьи, без земли и с запретом общения между собою.
Призванные и отказавшиеся служить духоборы были заключены в Екатериноградский дисциплинарный батальон. Обычной практикой было осуждение духоборов на 6-7 лет дисциплинарного батальона не за сам отказ, а за неподчинение приказам командиров. В одной станице Терской области была построена большая крепость для исправления непокорных и провинившихся солдат, и в этой крепости духоборов мучили голодом и холодом, били кулаками и прикладами ружей, секли розгами и сажали в холодные карцеры. Многие из них умерли. В. Г. Чертков в 1896 г. написал об этом статью «Напрасная жестокость», которая была прочитана Николаю II. После этого отказников стали ссылать на 18 лет в Якутию».
Личное свидетельство Николая Зибарова
Источник: О сожжении оружия у холодненских духоборов. Рассказ, записанный со слов духобора Н. Зибарова / Свободное слово, № 29, 1899, С. 4-30.
У нас дела делаются так: если кто в каком-либо обществе надумает что, то он говорит об этом на сходе: если сход примет, тогда делают съездку из всех обществ, и если решат принять, то объезжают всех, кто в ссылке, спрашивая их совета или согласия…
Насчет оружия началось так: …много толковали об этом, но многие из нас не соглашались. Спросили у солдатиков — те согласились; у ссыльных — тоже; вот и решили сжечь оружие, потому что если бросить просто куда — не видно для всех будет, а еще потому, что заявили уже правительству, что во время тревог и розысков разбойников решили не выезжать на них, так как порешили не убивать зверей, а людей и подавно. Нам не верили. Из малой партии (духоборы, отделившиеся от нас и забравшие наш сиротский дом) все доносили, что мы это все врем для того, чтобы их, малую партию, подвести под служебные оброки; по всему этому мы решили сжечь оружие, да так, чтобы это стало известно не только нашему округу, но и всей России и, даже, Европе.
Вот потому то и назначили петропавлов день, чтобы собраться и сжечь оружие. Так и говорили: «если не верите, увидите — сожжем оружие». Заявили тут же правительству, что во время наших праздников не будем выезжать на ваши требования к приставу и в другие места к вашему бунту, так как никогда не обходились смирно, всегда бывали препирательства.
На день Петра и Павла собирается очень много народа; мы решили, что в этот день будем сжигать оружие, а малая партия стала доносить, что будем наступать на сиротский дом, на село Горелое. Тогда начальство собрало окольных жителей — татар и армян (милицию), — положило им по 50 коп. в день на человека и харчи, но им ничего не заплатили; потом пришел баталион солдат и две сотни казаков. А мы все-таки продолжали свое; привезли около двадцати возов дров и угля, пудов 15 — 18 керосина, собрали все оружие, кроме ножей, сложили все вместе с вечера под петропавлов день. Когда вывозили оружие, то женщин было мало, все больше мужчины (около 1000 человек), и каждый клал свое оружие сам, каждый хотел свое зло сам сжечь.
Оружие было разное; были старые кремневки, хорошие ружья в серебре, и больше все заряженные. Как сложили — все облили керосином; костер был вышиной сажени две, а в окружности 25 саженей. Костер зажгли, а народ все ехал и ехал; кто не успел еще положить, тот подкладывал сам свое оружие. Стояли кругом костра стеной и смотрели как горел костер; простояли так с вечера до двух часов ночи. Свет от костра был очень большой — как днем. Вскоре открылась страшная стрельба от заряженных ружей; многие со слезами просили народ отойти подальше, но народ стоял и, удивительное дело, никого не ранило, только часто слышалось:
— Ой, братец, не тебя ли?…
— Нет, меня, слава Богу, нет; не тебя ли, брат, хватила?
— Мимо прошмыгнула…
В первую ночь, когда прогорел костер, то ружейные стволы торчали обгорелые; мы решили их слить. На другую ночь привезли воз углей, три меха, выкопали яму, раздули мехами сильный огонь и сплавили все стволы, все оружие в один громадный кусок. Порох тоже бросали в огонь, а некоторые сыпали его дорожками и зажигали — забавляли народ: — порох горел змейкой.
Ночью был туман. Казаки, высланные разыскать нас — говорят — долго искали и не нашли; проехали мимо Богдановки и заехали далеко; только утром нашли нас.
Когда оружие горело, мы пели псалмы. Потом, после двух часов, стали на богослужение, которое и продолжалось от двух часов ночи до трех часов дня. Богослужение потому так долго продолжалось, что продолжалось долго лобзание. После богослужения закусили и разъехались по ближайшим селениям и вновь собрались в два часа ночи 30-го июня опять на богослужение. Народу было немного меньше — тысячи две с половиной; — богослужение продолжалось часов до 12.
Поутру, на восходе солнца, приехал нарочный и говорит, что привез предписание, чтобы каждый домохозяин к 9-ти часам утра 30-го июня явился бы в селение Богдановку. У нас в это время шло богослужение. Мы ему сказали, что как и раньше заявляли, что не можем бросать богослужение для других дел; и что не можем справлять другое дело, не покончив первое. Когда окончим богослужение, тогда и пойдем, но не знаем, успеем или не успеем к назначенному времени, не покончивши же не пойдем.
Нарочный испугался, что мы так ответили на приглашение губернатора, повернулся и полетел, как оглашенный, назад. Через час или полтора явился второй; также ответили и второму.
Не докончили мы немного, осталось только дочитать псалом, как тут налетели казаки. Моление было это на месте, которое мы называем Орловской пещерой. Пещеры никакой собственно нет; только так называется место; тут был домик; сюда съезжались на богослужение. С одной стороны гора, с другой — страшная пропасть. Казаки так наперли, что чуть не свалили всех в пропасть.
Казаки, не доезжая саженей 70 — 100, выкинули смертный флаг; Прага (начальник казачьей сотни) скомандовал на «ура», и они бросились в полный скач, крича и визжа, на толпу и стали бить…
Наши стали спрашивать: «За что ты бьешь? Что ты с нас хочешь?…»
Прага велел заиграть трубачу в рожок и произошло отступление.
Наши стали спрашивать опять: «За что ты бьешь?»…
Я стоял с краю. На меня наскочил урядник и проговорил: «Не подчиняться, не признавать власти над собой, не хотите знать императора?»… Я ответил: «Мы подчиняемся тому, чтó не противно закону Бога». Он осерчал, схватился за саблю, позвал к себе еще трех казаков и велел им меня бить.
Я говорил им: «Прости вас Господи, бедные люди, что согрешаете из-за нас». Били меня по голове, плечам, щекам, кровь текла везде; щеки потом почернели; я закрывал глаза руками, боясь, чтобы не выбили их. Когда урядник выхватил на меня шашку, я ему сказал: «прости тебя Господи, что так согрешаешь». Он очень осерчал, взмахнул надо мной шашкой, но не ударил, а стал вкладывать шашку в ножны, лошадь отошла от меня; он обозлился на лошадь, стал ее бить и вдруг отскакал от меня саженей на пятнадцать и, разогнавшись оттуда, хотел смять меня и затоптать, но лошадь не наскочила, а только сильно ударила копытом по моей ноге и набила большой синяк. Он опять стал меня бить и другие били; потом он, видимо, устал, плюнул и отъехал; отъехали и другие.
Меня перестали бить и стали бить других. Перед второй атакой они разъезжались, чтобы разбить нас и передавить, но лошади останавливались перед толпой или падали на колени; многие казаки плакали и били. Наши говорили: «прости вас, Господи, бедных людей; чтó вы делаете, то и сами не ведаете; если бы вы знали, чтó мы думаем, вы бы не стали делать так; вы бы отдали себя за другого, а не стали бы бить других». Некоторые очень злились на эти слова, а другие жалели нас и плакали. Прага, когда замечал, что кто-либо из казаков плохо бьет, приказывал бить того, и их били. Избили нас всех так, что узнать нельзя было никого; лица у всех распухли; кожа и мясо кусками посшиблены с лица, глаза налиты кровью, а кругом них напухшее, почерневшее мясо. Все покрылись кровью. Кровь лилась с соседа на соседа; после потемнело от нашей крови. Женщины и подростки были также избиты.
Наши в третий раз спросили Прагу: «что ты хочешь из нас выбить?» Прага обозлился и сказал: «отрезать шлепки!» Казаки отрезали стали нас бить дротом. У некоторых нагайки разбились; Прага велел им бить «приклом» (кол на веревке, с помощью которого привязывают лошадей). Казаки так и делали: они брали в руки веревку, а колом били.
Очень приходилось от этого плохо. Многим попадало прямо в голову и разбивало кость, так что люди падали в обморок, — такие были сильные удары. Я закрывал лицо руками, поднимая их над головой; казаки все целились, стараясь бить по глазам и лицу.
Когда нас били, братья, стоявшие в середине толпы, кричали: «братья, старайтесь пролезать на края, заменять других, кого избили, а то забьют наших братьев». Так мы и менялись.
Когда в третий раз кончили бить, наши опять спрашивают: «что ты хочешь с нами сделать? Забить что-ли, или предоставить куда?» Прага стал говорить:
«Слышите ли вы, что вам нужно явиться в Богдановку? Приезжали к вам нарочные?»
— Слыхали, — говорим, — приезжали и нарочные.
— Почему же вы не пошли?
— Мы, как сказали, так и хотели сделать; хотели кончить богослужение, а потом идти.
Как мы это сказали, Прага закричал:
— Поворачивайся в Богдановку, женщины выходи из толпы!
Женщины стали упираться; боялись, что как они выйдут, так мущин и решат на смерть.
Прага приказал бить женщин и выгонять их из толпы. Казаки сбивали с женщин платки (шелковые наколки), и многие брали их себе в карманы. Одна женщина, Степанида Попова, видя как казаки срывают платки и прячут их в карманы, обратилась к ним и сказала: «вы не защитники, а грабители». Тогда они окружили ее и стали бить плетьми. Женщин выделили и погнали всех; и женщин, и мужчин.
Потом Прага приказал воротить человек сто, чтобы все справить: запрячь лошадей в фургоны и все гнать следом в Богдановку; подвезть немощных, избитых, — ими он очень интересовался, чтобы представить начальству всех, кого он избил — на войне, мол, побывал. Остальных приказал гнать. Наши как пошли, так запели псалом; молодые вышли вперед, которые могут хорошо петь; Прага сейчас же закричал: «разбить пение!» казаки бросились и нагайками разогнали.
Прага крикнул: «Песенники вперед!» Казаки выехали и заиграли песенку, самую разудалую, так что слушать было зазорно. Мы все-таки продолжали петь. Шли и пели псалом:
Тебя ради, Господи, возлюбим врата тесныя;
Тебя ради, Господи, оставим отца и матерь;
Тебя ради, Господи, оставим брата и сестру;
Тебя ради, Господи, оставим весь род — племень свой;
Тебя ради, Господи, оставим все житье — бытье;
Тебя ради, Господи, хожу в тесноте гонений;
Тебя ради, Господи, терплю хулы, поношения;
Тебя ради, Господи, хожу алчущий и жаждущий;
Тебя ради, Господи, живу без покровища.
Богу нашему слава!
Стали догонять до Орловки; там вышли все — и старый и малый, — все плачут. Прага за весту увидел этот выход и велел двадцати казакам броситься и разогнать толпу. Казаки бросились; детишки успели убежать, а старики и старухи не успели, и их били очень много и очень сильно. Кто был помоложе, несмотря на биение, бросились к толпе, чтобы помочь ей собой, не все, мол, их будут бить, пусть и нас побьют, а то еще их забьют. Знаете как говорится: «что будет предкам, то будет и последкам».
Детишки забились по хатам, а родители их остались там в толпе. Когда гнали, было много разговоров с Прагой. Прага расспрашивал у меня, Николая Зибарова, и Григория Плотникова о нарочных, о том, как они приезжали, что нам говорили, что мы им отвечали и прочее. Мы ему все в подробности рассказали, а он потом говорит: «Вот если бы вы не сопротивлялись, вот вам бы ничего и не было бы, а теперь еще будет». Мы оба ему ответили: «Скажи, вот ежели ты заходишь в свою церковь, — у вас же ведь есть, хотя ты и на службе, своя церковь, — и вдруг тебя вызывает другой человек, выходишь ли ты из церкви, не окончивши молитву?» Он отвечал: «Нет, не выхожу; должен я кончить, за чем пришел и что начал», а потом спохватился и добавил: «Конечно, смотря кто зовет; может быть звать будет мужик какой, тогда зачем я пойду? А вот ежели полковник, губернатор или министр будет звать — тогда надо идти сейчас же, бросив все». А мы ему ответили: «Для нас все люди равны, губернатор ли какой, или мужик простой — все равны, только разница в том, что один надевает на себя разные лишние одежды и украшения — серебряные и золотые разные там пуговки; и вот ежели эту одежду скинуть с него и надеть ее на простого мужика, так и мужик будет такой же страшный, как и он». Прага очень осерчал на это и закричал: «вон! С глаз моих долой!»…
Бить нас здесь не бил, уморился видно, а вот когда отделял баб от нас, все сам бросался на тех, кто ему что-либо отвечал не в его духе, даже связал тогда некоторым руки назад и так гнал, а некоторых связал за разговоры в дороге. Один из наших — Иван Илясов — сказал ему: «Какой мерой будешь мерить, ту и получишь». За это Прага приказал бить его. Его сильно били казаки, а потом велел связать его. Его связали, а он идти не мог. Тогда его бросили на фургон. Илясов раньше был уже очень сильно избит, так что его вели под руки. Прага подъехал, поинтересовался им: ишь, мол, до чего дослужился; потом стал с ним разговаривать, а тот отвечал ему так, как думал, — ну вот ему и дали еще, а потом бросили.
Не догнавши за версту до Богдановки, — Прага приказал всех остановить, а потом поскакал с боку нас и кричит: «Скидайте шапки, губернатор едет!» Мы — я, Николай Зибаров и Михаил Плотников — ему отвечали, что губернатора мы видали и не только губернатора, но и князя Михаила видали; когда подъедет — знаем как говорить. На вопрос и ответ будет. Он закричал: «Вы опять разговаривать! Ура!…» Казаки бросились на «ура» и стали бить нас; страшно били, по больному было нестерпимо больно, но наши терпели. Казаки бьют и кричат: «Скидай шапки!» Кто скинул, тех били по голым головам; тогда они опять надели шапки и бросились в кучу; здесь очень нас избили — сказать трудно, — так как народ стоял растянуто.
Разбили нас на несколько куч и били. Но потом мы все-таки сжались в одну кучу; бой все продолжался, нагайки так и свистели над головами; становилось нестерпимо терпеть; те, кто был в середине, стали очень кричать: «Переменить братьев, переменить, пробивайся наперед!» Те, кто стояли по краям, и кого били, те не кричали совсем, а кто в середке стоял, те очень кричали и выбивались на края. Бедные бабы наши бросались, рвались к нам на защиту, но их не пускали казаки, отгоняли плетьми. Потом Прага отскочил от нас, а тут губернатор. Прага что-то с ним разговаривал, а казаки сначала не заметили губернатора и продолжали нас бить.
Губернатор очень осерчал, подскочил к нам и начал нас бить палкой. Старик Плотников пробирался к губернатору, чтобы поговорить с ним; его казаки били, но он держался обеими руками за картуз и так все подходил и подходил к губернатору. Губернатор увидел его и догадавшись, что он идет к нему, а шапку не снимает, очень рассердился на него и стал старика бить своей тросточкой прямо по голове. Плотников все-таки не снял картуза, а только спрашивал: «За что нас бьют, и что вы с нас хотите?» Тех, кто снял картуз и вышел из толпы, опять стали бить. Я закричал: «Надевайте картузы, а то забьют; бегите в гурте!…» На меня за это набросились три казака и очень стали бить.
Губернатор сел в коляску и поехал, велев гнать нас в Богдановку, сказав: «а там с ними распорядимся иначе…» До Богдановки нас так гнали, что мы должны были все время бежать рысью. В Богдановке начали переписывать нас, но всех не переписали и бросили. Богдановцев тоже били, но за селом, так что мы не видели этого битья. А когда кончили бить, — как рассказывали они нам — им велели идти к нам. Они пошли и запели псалом. Начальство приказало казакам разбить их. Казаки бросились и очень стали бить их. Тогда мы бросились к ним навстречу, чтобы собой защитить их и взять в гурт. Казаки не хотели нас пускать, но мы все-таки кучей продвинулись несколько вперед. Некоторые из наших бегом бежали к богдановцам, и многих из них казаки не могли догнать; многих же били и давили лошадьми.
Одному из наших, пятидесяти летному старику Петру Пыхтину, переломали три ребра. Дело было так: казаки бросились на него и стали топтать лошадьми; одна наступила ему на бок и продавила ребра. Женщины по огородам бежали из дворов к нам на помощь; перескочив через каменные ограды, они подбежали к Пыхтину, но не могли его поднять; побежали принесли войлок и отнесли в хату. Казаки хотели очень многих затоптать лошадьми, но, удивительное дело, топчется, крутится лошадь, а не наступает на человека; все переступает через него; смотришь, он встал и побежал, а казаки за ним, так и думаешь вот-вот совсем задавят любошного на смерть!
В Богдановке нас скоро всех распустили. Мы все поехали по домам. Встретились мы тут с казаками, которых Прага вернул, чтобы собрать сожженное оружие; они везли сплавленное железо от оружия на двух фургонах, каждый запряженный четвериком. Мы благополучно доехали до Горелова, а там стояли часовые вокруг селения. Часовые нас не пустили, а послали одного спросить у старшóго, можно ли проехать? Страшóй разрешил, но за каждой повозкой, пока мы ехали через Горелое, шли по четыре солдата. Мы ехали все избитые, все в крови. Гореловцы (малая партия — правительственная) высыпали со всех четырех улиц на одну и смотрели на нас; многие плакали, в особенности женщины; многие же глумились и кричали нам: «До чего вы себя довели!»
Мы с солдатами говорили о всем нашем деле, по дороге закусывали, и солдатам предлагали орехи, пироги, но они боялись брать, так как им было приказано ничего не брать от нас. Многие солдаты плакали и говорили, что рады бы взять, да не могут, и благодарили нас. Они провожали нас с полверсты за селение.
На другой день прибежал ко мне из Орловки Василий Рязанцев, которому дали знать из Богдановки, а он рассказал мне, что в Богдановке казаки безобразничали целую ночь, бегали из хаты в хату и бесчинствовали… Я поехал в Троицкое, дал знать всем старичкам; собрались мы там, посоветовались и решили поехать к жандармскому полковнику спросить: есть ли такие права у русского императора, чтобы делать такое безобразие? Мы — я и Андрей Плотников — пошли пешие в деревню Спасовку; не доходя одной версты — Спасовка уже была видна — мы увидали казаков; они выезжали из селения и направлялись в Богдановку; мы немного обождали, чтобы не попасться им на глаза; потом пошли в Спасовку; пришли к своим знакомым, которых знавали раньше, как своих родных братьев, и не могли узнать их лиц, — так они все избиты.
Тут мы увидели человек шесть, которых несли на войлоках — (они были без памяти), — их отливали водой; некоторые из них лежали недели по две и не могли ходить. Спасовцы рассказали нам, что приезжали казаки, заехали к старосте и стали ему говорить: «Иди указывай нам постников» (так нас называли за то, что мы отказались от мяса). Староста сначала не хотел. Они его побили. Потом он пошел и начал указывать. Тут казаки и избили всех наших братьев. Били, где только находили кого: в хате ли, за обедом ли, на дворе ли: — били просто так, ничего не спрашивая, ничего не говоря, били до полусмерти…
В Спасовке нам запрягли лошадей, и мы поехали в Ахалкалак, чтобы спросить у жандармского полковника о том, о чем хотели. В Ахалкалаке нас встретил весь город — армяне и караимы, — встретили, как бы воскресших (нас считали умершими). — Расспрашивали о всем деле, и все очень сочувствовали нам. Жандармы бегали по толпе, подслушивая: кто что говорит. Но нас, несмотря на это, все-таки окружила толпа, и мы рассказывали все чередом, как что было. Нам сообщили, что теперь уже отменили наказания; назначили старост от правительства, а через три дня нас выселяют — 35 домов (первая партия). К начальству мы не пошли, а закупив подков и гвоздей, повернули домой, готовиться к высылке…
Вам также может понравиться
