СОДЕРЖАНИЕ:
Николай Колесник.
Яков Шевчук.
Иван Панченко о Дмитрии Кияшко.
Петр Чумакин о своих отце и сыне.
Михаил Коливайко.
Павел Седых.
Михаил Захаров.
Ярослав Диордиенко.
Павел Иванов.
Николай Кицен.
Леонид Коваленко.
Михаил Петренко.
Даниил Чуешков.
Николай Манько.
Николай Колесник
«Родился я в 1924 году в семье евангельских христиан в селе Соколово, в Днепропетровской области… Летом в нашем селе были определены списки, кого надлежит раскулачить и репрессировать. В тот черный список попала и наша семья. Однако Бог предусмотрел для нас нечто совершенно другое. Узнав от надежного друга, что завтра коммунисты придут к нам в дом, мои родители имели мудрость и решительность, собрав только самые необходимые вещи и бросив, по сути, все имущество, с тремя маленькими детьми ночью тайно уйти из родного села…
Поселились в Чистяковском районе Донецкой области, в Первомайке. Господь помог отцу найти хорошую работу на только что открывшейся шахте, и потому даже в голодном 1933 году наша семья имела хлеб насущный. У отца, кажется, были какие-то проблемы с документами, но шахта тогда остро нуждалась в рабочих руках, и начальство ему помогло выправить нужные бумаги. Однако наше благоденствие продолжалось недолго: в середине 1930-х годов отца посадили за «вредительство», обвинив в том, будто бы он вынашивал планы взорвать свою родную шахту…
Его вера в Бога также была отягчающим обстоятельством на суде. Однако в это время наша мама проявила неожиданную настойчивость и решительность в деле ходатайства об отце. Она поехала в Москву и каким-то чудом добилась встречи с Н.К. Крупской (вдовой Ленина), которую растрогала своим рассказом о семейном горе, и отца вскоре, примерно через полтора года после ареста, неожиданно выпустили на свободу. Тогда, помня слова Спасителя: «будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф. 10:23), – наша семья на короткое время перебралась в Бердянск, где мы жили в большой нужде, а оттуда – далее, в Мелитополь.
Это случилось в 1937 году, когда все церкви были уже закрыты, пресвитеры арестованы, а рядовые верующие попрятались, кто куда. И все же самые смелые дети Божьи и в те годы собирались по домам. Помню, перед войной домашние служения у нас в Мелитополе среди евангельских христиан и баптистов совершались тайно в пяти местах. Отец мой был одним из немногих, кто осмеливался тогда проповедовать.
Когда началась война, Мелитополь был оккупирован немцами. Мирное население сильно от них страдало, неоднократно совершались публичные казни для устрашения народа. Такие «освободители от коммунизма» никому не понравились. Люди стали предрекать, что немцев скоро отсюда погонят. Однако церкви тогда повсеместно были открыты. Я покаялся в своих грехах именно в тот период, в 1942 году, а крещение принял в следующем, 1943 году. Нередко к нам на собрание приходили и верующие немецкие (и даже румынские) солдаты. Хотя они не понимали русского языка, однако охотно пели вместе с нами евангельские гимны и молились. Конечно, такого рода «преступлений» коммунисты нашим служителям церкви потом не простили…
Меня, вместе со многими парнями и девушками из Мелитополя, хотели отправить на работу в Германию. Фашисты, как и коммунисты, очень любили дармовой труд. Однако мне от полицаев все же удалось сбежать, я уехал к своим родственникам в Днепропетровскую область и прятался у них в селе, пока немцев не погнали на Запад. А затем я, как сегодня это именуется, «из религиозных убеждений» продолжал скрываться уже от призыва в Красную Армию. С детства я был научен своими родителями, что убийцы Царства Божьего не наследуют, и не важно, лишил ты жизни человека на своей улице или где-то далеко, на самой справедливой войне… Так, все детство и юность, по слову Господа, я от кого-то бегал. Да и на старости лет мы вот сбежали в Америку, дальше бежать остается лишь на небеса…»
Яков Шевчук
«Родился я в Сибири, но прожил там недолго. После смерти отца мы с мамой переехали жить в Киргизию, к родственникам. Было это в 1935 году. Там мы поселились в Канте, в доме моего дедушки, и вместе с ним посещали собрания евангельских христиан до 1937 года, пока последние церкви в округе не были закрыты. До молитвенного дома – а он находился в Красной Речке – ходили пешком двенадцать километров. В церкви тогда было около ста человек, собрания проводились на русском языке. Когда молитвенный дом закрыли, то наиболее активных братьев и сестер арестовали. В их число попал и мой дедушка. Это был уже его третий арест за евангельскую веру: впервые дедушку посадили еще при царской власти – за «сектантское» объяснение Библии православным, затем при Ленине – отказался брать в руки оружие, и, наконец, при Сталине как «врага народа», его расстреляли (в начале 1938 года).
Затем верующие до конца войны собирались небольшими группами по домам. На одном из таких домашних общений в 1939 году я покаялся и обратился к Господу. Присутствовало на собрании тогда восемь старичков, и для всех это событие стало великой радостью. Крестили меня и еще двоих молодых братьев ночью, в том же 1939 году. По тем временам мы все сильно рисковали, но любовь к Господу в христианских сердцах все же была сильнее страха перед людьми.
В 1941 году, когда началась война, меня сразу призвали в армию. Там я отказался принимать присягу, открыто заявив командирам о своей вере в Бога. Военный трибунал приговорил меня к десяти годам заключения. Так что воевать мне не довелось, но зато пришлось вкусить лагерной баланды. Я сидел в Унжлаге, в Горьковской области… После войны Сталин объявил амнистию для многих заключенных, и в итоге я просидел только половину срока – пять лет. Вернувшись в Кант, узнал, что власти не так давно разрешили верующим собираться для богослужений. Трудности военного времени почти не оставили в стране атеистов, люди очень сильно тянулись к Богу!»
Иван Панченко о Дмитрии Кияшко
«Дмитрий Семенович был верующим еще до войны, его призвали из Полтавы. Свой подвиг он совершил при форсировании Буга без единого выстрела, а с молитвою, «как прилично святым». Дмитрий Семенович попросил Бога указать ему наилучшее место для переправы, затем под покровом темноты переплыл реку на лодке, протянув через нее длинный трос. По милости Божьей, никто из немецких часовых его не заметил…
Когда неожиданная переправа солдат на многих плотах была уже завершена, а немцы вынужденно отступили, Дмитрию Семеновичу командиры сообщили, что он представлен к званию героя Советского Союза. Причем, непосредственный командир знал, что Кияшко – баптист (поэтому, возможно, ему и поручили столь трудное и рискованное задание), а вышестоящие офицеры, конечно, ничего не знали о его религиозных убеждениях. Поэтому, когда дело выяснилось, Дмитрия Семеновича «комиссары» всячески уговаривали отречься от Бога, чтобы быть уже «настоящим советским героем».
А как только Кияшко категорически отказался стать вероотступником, советская власть сразу же показала свое истинное лицо: Дмитрия Семеновича вовсе оставили без награды, как будто никакого подвига не было. Правда, бедствующей в тылу семье Кияшко, жене и малым детям, государством была оказана некоторая помощь, но не более того. Главная же награда нашему брату, я верю, будет на небесах, за то, что он проявил подлинную верность Богу и не про- менял служение Господу Иисусу Христу («вифлеемскую звезду»!) на самую соблазнительную звезду земного героя…»
Петр Чумакин о своих отце и сыне
«В 1975 году меня избрали на пресвитерское служение в Талды-Курганской общине. Там прежде пастырское служение нес мой отец, и вот после его смерти церковь решила пригласить сына. Отец был для меня всегда примером настоящего христианина. Даже будучи призванным в армию в годы Великой Отечественной войны, отец усиленно молился, чтобы ему не участвовать в кровопролитии, и Бог эту просьбу услышал: командиры направили его в санитарную часть.
Став медбратом, отец выносил с поля боя раненых. Бывали случаи, когда он, по велению христианского сердца, оказывал помощь и раненным немцам. Увидев приближающегося русского солдата, те с ужасом думали, что пришло время смерти, но мой отец спокойно открывал медицинскую сумку, доставал бинты и начинал их перевязывать…
Мой сын Борис родился в 1961 году, принял крещение в восемнадцать лет и, когда его призвали в армию, был уже проповедником. Служил он на Севере, в Печоре, в стройбате. В своих письмах он рассказывал нам, что его неоднократно преследовали за религиозные убеждения. Примерно через полгода после призыва Бориса к нам домой пришла телеграмма, в которой сообщалось, что наш сын погиб, и смерть якобы произошла из-за поражения электрическим током. Я сразу же поехал в воинскую часть. Как выяснилось, уже до моего приезда там почему-то сменили всех командиров. К кому я ни обращался, никто ничего не знал, один лишь офицер ходил по части пьяный. Когда я, наконец, через два дня смог получить доступ к телу сына, то увидел его совершенно искалеченным, изрубленным (саперными лопатками, – как я потом узнал). То есть официальная версия смерти Бориса была насквозь лживой. Лицо моего сына оставалось светлым, совсем не таким, как у людей, погибших от удара током.
Из частных бесед с солдатами, сослуживцами моего сына, мне удалось выяснить, что Борису из-за конфликта на религиозной почве несколько раз угрожали уроженцы из Средней Азии, служившие в той же части. Военный следователь обещал мне во всем тщательно разобраться, но это были пустые слова. Сына я увез домой в Талды-Курган, и там мы его похоронили, прежде выставив тело в открытом гробу. На траурном служении, при большом стечении народа, я прямо заявил, что эта смерть – не от тока…
Сотрудники КГБ после этого пытались со мной беседовать, убеждали, что нужно больше доверять официальному заключению «специалистов», но я им в ответ решительно сказал, что могу пригласить независимых специалистов из Москвы, и правда тогда все равно откроется. После такого разговора КГБ меня больше не беспокоил. Мы же с семьей, помолившись, не стали никого вызывать, не стали никуда обращаться, предав и эту нашу беду в руки Господа».
Михаил Коливайко
«Я родился в 1926 году в Сибири, в Омской области, но большую часть своей жизни прожил в Иловайске, на Донбассе. До 1942 года я не знал Господа Иисуса Христа и, можно сказать, ничем не отличался от большинства советской молодежи сталинских лет.
В конце 1941 года немцы захватили Донбасс, и наша семья оказалась на оккупированной территории. Верующим людям было разрешено собираться вместе для богослужений. У нас среди родственников оказались баптисты, поэтому мои родители решили сходить к ним на собрание, а я последовал за ними. Баптистскую церковь Иловайска в то время посещали около ста пятидесяти человек, и, что примечательно, среди них было много молодежи. Мне это очень понравилось, у меня вскоре появились в церкви друзья. Мы вместе пели гимны, читали Слово Божье, играли во славу Господа на музыкальных инструментах.
А летом 1943 года, перед самым окончанием оккупации, я принял святое крещение.
Вскоре пришла Красная Армия, и меня вместе со многими земляками сразу же мобилизовали. Нас гнали пешком, вслед наступающим войскам, километров по пятьдесят в день. Вокруг мы видели разрушенные селения, множество брошенных трупов, о таком даже страшно вспоминать… Наконец, остановились у какой-то деревни, где нас несколько дней учили ползать по-пластунски и кричать «ура!». На этом военная подготовка, собственно говоря, окончилась, и нам стали выдавать оружие. И тут я всерьез задумался: я ведь теперь верующий… как быть? Помолился Господу и отказался брать в руки винтовку. Вместе со мной такое же решение принял еще один молодой брат.
Нас с ним, конечно, тут же под арест. Стали строго допрашивать: кто такие, что за вера? Угрожали: девять граммов свинца для предателей не жалко… Затем наше дело передали в контрразведку СМЕРШ. Там с такими, как мы, долго не церемонились – через несколько дней нас уже судил военный трибунал. Сначала, как водится, приговорили к расстрелу, но затем вдруг выяснилось, что подсудимые – несовершеннолетние (нам было тогда по семнадцать лет), и тогда судьи проявили к нам милость: заменили расстрел десятью годами лагерей…
На этапе было человек двадцать. Нас повезли первоначально в донецкую тюрьму, но она оказалась переполненной, и тогда арестантов погнали пешком в Мариуполь. За три дня перехода мы так устали, что уже мечтали о тюрьме! Но и в Мариуполе принимать в тюрьму нас не очень-то хотели. И только когда начальник нашего конвоя пригрозил, что сейчас выведет в поле и расстреляет весь этап, начальник мариупольской тюрьмы, можно сказать, из сострадания поместил нас в камеру…
А затем из тюрьмы меня направили в небольшой лагерь, который еще даже не был оборудован, и там вместе с другими зеками я много работал, а спали мы всю первую зиму – в бушлатах, прямо на ледяной земле. Однажды проснулся посреди ночи и долго не мог подняться из-за того, что моя шапка примерзла к углу продуваемого ветром барака…
Такие условия не все выдерживали, многие зеки умирали. Я тоже одно время был крайне истощен и уже даже не поднимался на проверки. Но мне всегда помогала вера в Бога. Я горячо молился, и Господь слышал меня. А еще у меня была с собой Библия, – мой отец, когда уверовал, выменял ее за полтора пуда муки, – и чтение Писания очень меня укрепляло духовно.
В лагере я рассказывал о Боге всем, кто только соглашался слушать. И Господь расположил сердце одного из охранников, он полюбил Слово Божье и вскоре уверовал, после чего он мне много помогал. Так, милостью Божьей, я продержался в том ужасном лагере самое трудное время. После войны стало немного легче, я даже частично попал под амнистию в связи с победой Советского Союза над Германией и отсидел в общей сложности шесть лет. Меня освободили в 1949 году».
Павел Седых
«Я родился в селе неподалеку от Макеевки, в Донецкой области, в многодетной верующей семье. Мое детство пришлось на 1960-е годы, когда в СССР, как известно, было предпринято очень сильное наступление на религию со стороны атеистического государства. Поэтому в то время многие верующие люди предпочитали собираться по домам. Помню, мне едва исполнилось пять или шесть лет, а у меня уже было свое маленькое служение: родители часто посылали встречать и провожать гостей в тот дом, где намечалось очередное христианское собрание.
В 1974 году, когда немного подрос, я принял крещение. У нас это делалось в то время после захода солнца. В зарегистрированных общинах священнодействия уже совершались днем, но в наших церквах по-прежнему крестили ночью, из-за опасения вмешательства властей. На следующий год, когда меня призвали в армию, я отказался принимать присягу, сказав своим командирам, что уже однажды присягнул Господу Иисусу Христу…
Три месяца меня продержали под стражей. Затем отправили в стройбат, где, как баптиста (т.е. человека, который не ворует!), тут же назначили завскладом… Так что наказанием для меня последующая служба не стала – вопреки всем угрозам, звучавшим в мой адрес ранее. Имел даже возможность нередко ходить по воскресеньям на собрание в местную баптистскую общину (я служил в Житомире). Это было для меня благословением Господним!»
Михаил Захаров
«Я учился в Прокопьевске в машиностроительном техникуме, который, по милости Божьей, окончил в 1974 году. После получения диплома я сразу же переехал на новое место жительства – в Ростов. Оттуда меня призвали в армию. Присягу не принимал, – был так научен, – брать в руки оружие тоже отказался.
Наше поколение воспитывалось, как сегодня говорят, в «пацифистском духе», то есть, как учит Христос в Нагорной проповеди. Официально такая позиция Советом Церквей не подчеркивалась, поскольку данный вопрос имеет некоторую политическую окраску.
Государство всегда болезненно реагировало на любые проявления антивоенных настроений среди верующих. В общем, я, с Божьей помощью, отслужил без присяги. В семидесятые годы за такое уже не судили, а обычно отправляли в стройбат».
Ярослав Диордиенко
«Я родился в 1933 году в семье военнослужащего. Когда был маленьким, помню, мы постоянно переезжали с места на место. До войны я успел окончить в школе только первый класс. Наша семья жила тогда в Кишиневе. Перед самым началом войны в Молдавии произошло довольно сильное землетрясение. Поэтому, когда начались немецкие бомбежки, моей первой мыслью было, что случилось новое землетрясение. Нас с мамой эвакуировали в Одесскую область. Однако немцы скоро пришли и туда, и мы оказались на оккупированной территории.
В селе, в котором мы тогда жили, открыли церковь, и моя мама вместе с другими женщинами стала туда ходить. Для меня это был первый духовный опыт. После войны я с отличием окончил среднюю школу и поступил в Одесский железнодорожный техникум. Никогда не был комсомольцем, потому что в то время уже искренне веровал в Бога и ходил в баптистскую церковь. То есть ушел в «штунду», как тогда говорили. Верующих людей в Одессе всегда было много…
Техникум я окончил тоже с отличием, что дало мне преимущество при поступлении в институт. Я тогда, по молодости лет, еще не был крещен (хотя на собрания ходил регулярно), и потому меня какое-то время из-за моих религиозных взглядов не беспокоили. После техникума, в 1952 году, я поступил в политехнический институт на электротехнический факультет. Проучившись четыре года, – а к тому времени я уже стал членом церкви, – весь наш курс повезли на военные сборы, где мы должны были обязательно принимать присягу.
И вот здесь я, будучи христианином-пацифистом, после серьезных раздумий написал заявление с отказом от присяги по религиозным убеждениям. Все мои однокурсники занимались военной подготовкой, а со мной целыми днями беседовали офицеры, пытаясь как-то переубедить. Однако в духовных вопросах они были несильны, и потому им оставалось только отдать меня под суд. И вот под конвоем, из числа моих же однокурсников с автоматами, меня доставили в следственный изолятор.
Затем в Николаеве состоялся суд, и меня приговорили к четырем годам заключения. Так что вместо пятого курса института, несмотря на отличную учебу, я отправился в Воркуту, на угольную шахту. С моими белыми нерабочими руками меня поначалу многие зеки принимали за жулика, но время все расставило на свои места. Разумеется, я ни от кого не скрывал, что верю в Бога.
Свой срок я отбывал, можно сказать, в хорошие времена. Сталинизм в стране осудили, из заключения выпустили миллионы людей. Учитывая экстремальные условия работы на Севере, да еще под землей, нам тогда засчитывался каждый трудовой день за три.
В итоге, я провел в лагере только один год и восемь месяцев. В 1958 году, по милости Божьей, освободился и поехал в Одессу. Там вскоре женился на сестре по вере, с которой до этого был знаком десять лет.
В заключении у меня получилось заработать достаточно денег для свадьбы. Я купил себе хороший костюм и даже туфли. По тем временам, это считалось едва ли не роскошью. Так началась моя семейная жизнь. Устроился работать на сталепрокатный завод. Рабочие мне часто задавали вопросы о Боге и то ли в шутку, то ли всерьез называли «батюшкой». За что меня, кстати, очень быстро и уволили с работы. Официально: «по сокращению штата», приличия соблюдались. Ведь за веру в Советском Союзе официально никого не сажали и не увольняли…
Жена у меня тогда была беременной, а я нигде в городе не мог найти работу. Отдел кадров сразу же кто-то информировал, что я баптист, да еще побывавший в заключении, и мне отказывали даже в самой «черной» работе. О том, чтобы восстановиться в институте, тогда не могло быть и речи. В стране проводилось очень жесткое наступление на религию».
Павел Иванов
«Я родился в 1944 году. Родители решили переехать на Западную Украину, потому что получили от родственников добрые свидетельства о религиозной свободе в тех краях, о большом количестве верующих людей и церквей. «Даже флаг там не полностью красный!» – простодушно сказал нам кто-то, сравнивая флаги Украинской ССР (с полоской) и общесоюзный.
В общем, мы переехали в Черновцы и стали там полноправными членами поместной евангельско-баптистской церкви. Община в те годы еще была небольшой, несколько десятков человек. В 1960-е годы членов церкви становится заметно больше, появляется немало христианской молодежи. Пресвитером у нас тогда был молодой и благословенный брат К.С. Седлецкий. Он немало способствовал тому, что община сохранила единство в те трудные годы, когда по всей стране в братстве ЕХБ происходило разделение. Городские власти Карла Станиславовича невзлюбили. В 1967 году они даже сфабриковали уголовное дело о «ритуальном убийстве», якобы совершенном членом нашей общины, при косвенном участии пресвитера Седлецкого. После этого состоялся суд, который закончился тем, что Карла Станиславовича не осудили, но заставили выехать из Черновцов, и он отправился на какое-то время в Казахстан.
Когда меня призвали в армию, я сначала отказался принимать присягу, ссылаясь на свои религиозные убеждения, основанные на учении Христа. Но со мной командиры в течение нескольких месяцев беседовали примерно следующим образом: нам известно, что твоя церковь входит в большой Союз с центром в Москве; ваши старшие пресвитеры призывают служить в армии с оружием в руках, такое у вас официальное учение; следовательно, тебя мы будем судить не за религиозные убеждения, но за обычное уклонение от исполнения воинского долга, а твой пресвитер в церкви получит еще больший срок за то, что он тебя неправильно наставил, вопреки директивам, исходящим от вашего московского руководства…
И, должен признать, такие слова постепенно оказали на меня свое действие, и я в конце концов принял присягу, разве что не произносил слово «клянусь»… Господь был близок ко мне в армии, как никогда. Я знал из письма друга, что в городе, в котором служил, есть община верующих. У меня был записан даже адрес молитвенного дома. Однако коммунисты обычно старались все церкви задвинуть куда-нибудь подальше, на окраины, чтобы их не было видно. И поэтому я какое-то время никак не мог узнать, где находится нужный мне маленький переулок. И тогда мне помог Господь.
Наше отделение как-то ехало в кузове большой армейской машины, и один из солдат неожиданно уронил на дорогу штык-нож. Постучали водителю по кабине, тот не захотел останавливаться на оживленной улице и свернул в первый попавшийся переулок. Пока солдат бегал за своим оружием, я обратил внимание на табличку на стене ближайшего дома: это был именно тот переулок, на котором находился молитвенный дом! Теперь я легко сориентировался и во время следующего увольнения в город посетил собрание, был в общении со своими братьями и сестрами по вере. Так Господь чудесно мне помогал!…
Когда я после армии женился, то пятерых участников нашего мирного свадебного вечера оштрафовали, на пятьдесят рублей каждого. Я тогда, помню, в юношеском возмущении хотел опротестовать решение административной комиссии в судебном порядке: неужели в Советском Союзе нельзя даже пригласить на свадьбу друзей? Однако в здании суда надо мной только посмеялись и даже заявления не приняли. Что, пожалуй, было и к лучшему…
А когда женился один мой друг из Совета Церквей, то местные власти подогнали к дому грузовую машину с сидящим в кузове духовым оркестром, громко заигравшим советские марши. И вот тут Бог дал нам мудрости с улыбкой сказать непрошенным гостям: «Мы благодарны вам, что вы нас сегодня посетили и хотите разделить вместе с нами радость свадебного пира, но давайте исполнять песни по очереди: одну споете вы, другую мы…» И такое мягкое слово подействовало на нашего противника лучше любых акций протеста! Эти люди вскоре перестали нам мешать, играли негромко, а потом и вовсе потихоньку куда-то разошлись. Это был для меня хороший урок…»
Николай Кицен
«Я родился в 1938 году в верующей семье. Большую часть жизни провел в Черновцах. Обратился к Богу, когда служил в армии в Белоруссии, во время беседы с одним старшим офицером. У него в кабинете, среди прочих книг, оказалась Библия, и он сам был, несомненно, верующим человеком. Этот офицер заинтересовался мной, когда узнал, что я из христианской семьи. О себе же он однажды сказал: «Знаешь, кто такой Никодим?.. Тайный ученик Христа. Это я…»
Отслужив в армии, я вернулся домой и стал активно участвовать в делах церкви. Вскоре за организацию молодежного струнного оркестра при нашей общине власти пообещали меня посадить. Как-то меня допрашивал уполномоченный по делам религиозных культов и, желая сломить мое юношеское упорство, так толкнул меня со второго этажа, что я летел по лестнице до самых дверей. В ту минуту я, так сказать, буквально испытал на себе тяжелую руку советской власти.
А встреча с КГБ у меня закончилась совершенно неожиданно. Офицер, который со мной беседовал, написал от моего имени хорошую объяснительную записку и был как-то расположен к церкви. Затем меня и вовсе перестали беспокоить «органы». Однажды мы с этим офицером встретились в городе, и он мне рассказал, что у него, оказывается, была верующая бабушка, которую он очень любил и уважал, и эта бабушка перед смертью строго предупредила, чтобы он никогда в своей службе не преследовал никого из верующих. И вот он старался так и поступать. Я поначалу отнесся к этому рассказу с недоверием, все ожидал какого-то подвоха, однако ничего дурного так и не случилось.
И тогда я поблагодарил Господа за эту неизвестную мне бабушку и за то, что у Него были Свои люди даже и в рядах КГБ…»
Леонид Коваленко
«Я родился в 1925 году в Полтавской области. Затем наша семья, родители и шестеро детей, переехали в Миргород. Там мой отец был избран Всеукраинским Союзом баптистов на служение благовестника. По нескольку месяцев в году он проводил в поездках, проповедуя Евангелие и помогая братьям в устройстве поместных церквей. Мама моя также была искренней христианкой и, вопреки политике воинствующего атеизма в СССР, прививала нам, своим детям, любовь и преданность Господу.
Когда начались сталинские репрессии, коснулись они и нашей семьи. Отец получил свой срок за веру в Бога в 1940 году. К счастью, он остался жив и вернулся домой незадолго до окончания войны. Когда же война только началась, наша семья испытала на себе все тяготы оккупации. Мы жили тогда возле Кременчуга. По соседству с нами проживала еврейская семья, и немцы ее расстреляли безо всякой вины. Не щадили ни стариков, ни детей. Меня самого едва не забрали на работы в Германию. Вместе с тем, немцы не препятствовали проведению богослужений ни православным, ни протестантам. Не то чтобы как-то поощряли, но не препятствовали. А для нас этого было вполне достаточно, каждое собрание доставляло нам огромную радость и утешение.
Когда пришли советские войска, меня призвали в армию. За отказ брать в руки оружие по религиозным убеждениям коммунисты тогда расстреливали (как расстреляли они пресвитера нашей общины). И я, помолившись, пошел служить. Мне на память пришел стих Писания: «Верою… прогоняли полки чужих» (Евр. 11:34). В вопросе воинской службы в нашем братстве всегда сосуществовали различные точки зрения. И все же моей постоянной молитвой на фронте были такие слова: «Господи, дай, чтобы меня не убили, и чтобы я никого не убил!..» И вот, в одном из боев в Чехословакии в марте 1945 года, в самом конце войны, я был ранен, и на том закончилась моя служба. Так Бог ответил на молитву…
Что касается оружия, я бы сказал так: Господь дважды в моей жизни допустил осечки, за что я Ему очень благодарен… В начале 1930-х годов, когда я был еще совсем мальчишкой, у нас на пасеке имелось старое охотничье ружье, из которого отец иногда стрелял дробью, отпугивая стаи щуров. Детям стрелять отец не давал и патроны тщательно прятал. И ружье всегда стояло в углу незаряженным, все это знали. И вот я однажды, играя, направил ствол на маму и, не думая, нажал курок. «А ты проверил, не заряжено ли оно?» – с укором спросила мама. Я открыл ружье и едва не потерял сознание: там был патрон с дробью…
Вторая осечка случилась в 1941 году, когда через наше село немцы гнали длинную колонну с пленными красноармейцами. Женщины тогда выносили из дома вареную картошку и хлеб, а мы, мальчишки, выбирали момент, быстро подбегали к пленным и передавали им эти продукты. Когда женщины попросили меня подбежать поближе к раненым, я приложил все силы и принес им, сколько мог, картошки, но тут меня вдруг заметил конный немец-конвоир. Он хладнокровно направил на меня свою винтовку и спустил курок. Все вокруг вскрикнули, но выстрела не последовало. Милосердный Господь сохранил!»
Михаил Петренко
«Я родился в 1923 году в верующей семье в Гомельской области. Когда началась коллективизация, сопровождавшаяся разрушением и осквернением сельских церквей и молитвенных домов, мои родители отказались вступать в колхоз, посчитав такой шаг предательством Бога и принятием печати антихриста. Наша семья была бедной и многодетной, поэтому нас не репрессировали, как кулаков, но долгое время облагали высоким налогом, чтобы принудить к вступлению в колхоз. После закрытия церквей верующие люди продолжали тайно собираться по домам. Преимущественно ночью, с занавешенными окнами. Когда начались голодные годы, мы, чем могли, помогали друг другу. Это было страшное время, но и его, с Божьей помощью, пережили.
В 1941 году моего отца забрали на фронт. Он погиб где-то под Москвой. Немцы, захватив нашу местность, распустили колхозы и разрешили открыть церкви. Неподалеку от нас, в селе Уть, братья, воспользовавшись ситуацией, в начале 1943 года даже провели съезд баптистов, на который съехались со всей округи около четырехсот человек. После многих лет гонений за веру это было большим ободрением для всех нас.
Затем пришла Красная Армия, и меня призвали на службу. Через некоторое время я оказался на передовой с винтовкой в руках. Всем солдатам сказали готовиться к наступлению. А я молюсь, не желаю никого убивать. Прошу со слезами Господа: пусть либо меня сразу застрелят, либо неприятель в страхе от нас побежит, только бы нам не столкнуться в рукопашную… И вот наступает утро, на немецких позициях – тишина. Сотни солдат поднимаются в атаку, а в нас никто не стреляет. Вскоре приходит сообщение: немцы почему-то ночью оставили свои позиции и ушли. Вот как Бог удивительно ответил на мою немощную молитву!»
Даниил Чуешков
«Я родился в 1936 году в Брянской области. Мой отец, который был диаконом, тогда вернулся из заключения, со строительства Беломорско-Балтийского канала, где он оказался со многими другими братьями за свою христианскую веру. С раннего детства я запомнил домашние богослужебные собрания, которые проходили тайно, за плотно закрытыми и занавешенными окнами, преимущественно ночью. Несколько проповедей, основанных на притчах Христа, я помню еще с тех давних, довоенных лет. Так что я впитывал в себя Слово Божье, как «чистое словесное молоко», вместе с молоком моей глубоко верующей, богобоязненной матери.
Затем началась война, и наша местность оказалась в зоне немецкой оккупации. Колхозы распустили, церкви и молитвенные дома вновь открылись. Наша баптистская община собиралась в определенные часы в здании школы. На собрания приходило много людей, они молились и каялись в своих грехах, происходило настоящее духовное очищение после долгих лет господствовавшего атеизма.
На Брянщине активно действовали партизанские отряды. Однако они не жаловали верующих людей, поэтому мы их боялись не меньше немцев. Когда Красная Армия вновь перешла в наступление, фашисты сожгли всю нашу деревню, уцелел только один дом. К счастью, всем жителям немцы разрешили бежать в лес, и там мы прятались до тех пор, пока не закончились бои. Затем, когда вернулась советская власть, мы еще долго жили в землянках, постепенно отстраивая село. Конечно, всех снова загнали в колхоз, отобрали сохранившийся при немцах скот и заставляли работать – и женщин, и детей – от зари до зари.
Вскоре после войны, когда отец пришел из армии, наша семья (семь человек) переехала в Донецкую область. Отец там устроился работать садоводом, а я пас коз. 1946-1947 годы были очень голодными. Мы, дети, буквально опухали от голода. А мама нам часто варила лебеду, т.е. траву, потому что нормальной пищи всегда не хватало. А с колхозного поля нельзя было ничего взять, потому что за такое сразу же давали срок. Одного нашего соседа посадили за несколько картофелин, которые он принес с поля, чтобы накормить голодающую семью. То, что мы выжили в таких бесчеловечных условиях, было великой милостью Божьей…
В 1950-е годы экономически жить людям стало немного легче. Я успешно окончил школу и много времени отдавал служению в церкви, занимался с молодежным хором в Иловайске, играл на нескольких музыкальных инструментах. В нашей общине тогда насчитывалось около ста пятидесяти членов церкви, а молодежи было – более двадцати человек. Многие из нас очень хотели принять крещение, однако в те годы это было невозможно до достижения двадцатипятилетнего возраста. Помню, я писал заявления на крещение, но они служителями даже не рассматривались. Старшие братья из страха перед властями всячески ограничивали молодежь в служении, посещении других общин. Почти в каждой церкви существовали свои доносчики. Такова была советская действительность…
В 1955 году я женился, а через несколько месяцев меня забрали в армию. Еще по пути в воинскую часть во Владивосток я трое суток постился и по приезду отказался принимать присягу, ссылаясь на свою веру и учение Христа в Нагорной проповеди. Меня тут же арестовали, завели уголовное дело, собирались судить, но в последний момент изменили решение и направили в стройбат. Со мной беседовал даже один из контр-адмиралов Тихоокеанского флота. Вероятно, убедившись в искренности моей веры, а не в желании «дезертировать», со мною обошлись довольно мягко. Так большую часть своей службы я проработал электриком. При этом у меня была возможность время от времени выходить в город. Я несколько раз даже посещал церкви во Владивостоке и в сельской местности».
Николай Манько
«В 1948 году, в Восточной Германии, во время службы в армии, я уверовал в Бога. А призвали меня еще во время войны, в 1944 году. Сам я выходец из строгой православной семьи, родом из Краснодарского края. И вот однажды в армии познакомился с братом Павлом Домасом, призванным из Белоруссии. Он обратил внимание на то, что я, в отличие от многих наших сослуживцев, будучи человеком религиозным, не курил, воздерживался от спиртных напитков, не сквернословил. Как-то мы с Павлом заговорили о вере в Бога, и тогда я узнал, что он баптист. Поначалу я осуждал его, как «сектанта», но Павел спокойно и веско отвечал на мои многочисленные вопросы, свободно цитировал по памяти Евангелие, которое хорошо знал. И так мне это пришлось по сердцу, что я сразу же захотел с ним подружиться, стал учиться у Павла, как надлежит служить Богу. Через несколько месяцев я покаялся в своих грехах, и Павел мне тогда подарил Евангелие.
Мой новый друг был старше меня на три года, ему довелось побывать на фронте. Однажды Павел рассказал мне, как, держа в памяти учение Христа из Нагорной проповеди, он томился духом на передовой и не хотел участвовать в кровопролитии. Молился об этом перед каким-то сражением, и вот, когда начался бой, случилось удивительное событие: немецкая пуля оторвала ему указательный палец на правой руке!
На его счастье, это произошло на глазах у других солдат, да и экспертиза затем подтвердила, что пуля была выпущена с дальнего расстояния, и потому только Павла не обвинили в членовредительстве. Ведь указательный палец в армии – самый главный, им спускается курок… Так Павел попал в медсанбат, и на фронте больше не был (хотя в армии служил еще долго). Через его свидетельство много душ обратилось к Господу. Как Павел часто говорил: «Кто был на фронте, тот к Богу ближе»…
Служить мне пришлось целых восемь лет, я вернулся домой только в конце 1952 года. Потом жил и работал в Майкопе. Там я, конечно, сразу разыскал собрание верующих и сказал им: «Я ваш брат!» Постоянно ходил на богослужения, а в августе 1953 году принял крещение, стал членом церкви. Это произошло ровно через пять лет после дня моего покаяния в армии».
Источник: Прохоров К. Подвиг веры: уникальные свидетельства о жизни христиан в СССР. [Б. м.]: Pacific Coast Slavic Baptist Association, 2009.
